Мы – красные кавалеристы. Роман - Юрий Мартыненко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У Беломестновых хорошели, взрослея, две дочки-красавицы. Хороши собою! Косы до пояса. Бровки черные, губки алые. У девок, кровь с молоком, играет румянец на пухлых щечках, привораживают нецелованные губки. Нюра в тревоге за дочерей. Чуть услышит топот копыт, кричит, предупреждая:
– Девки, полезайте в подпол, белые скачут! – В другой раз: – Девки, быстро в подпол, красные скачут…
* * *
«С каждым поражением сибирских белогвардейцев партизанское движение ширилось. Росло число питавших его дезертиров. Одно дело – служба с легкими победами, хорошей кормежкой, хорошим жалованием и обмундированием – почему бы не поспасать Россию? Другое дело – идти в отступающую армию на лишения и страдания. Создавались все более благоприятные условия для большевистской, эсеровской и анархической пропаганды – свержение Колчака представлялось все более легким делом. Таежное партизанство становилось все более безнаказанным. С середины лета формирование резервов для фронта оказалось почти полностью парализовано. Сибирская деревня больше не давала солдат. А пополнения, которые удавалось наскрести в городах, целиком поглощались борьбой с партизанщиной. Явлением, противоположным партизанщине, но столь же уродливым и губительным, стала сибирская „атаманщина“, которую колчаковский генерал А. Будберг образно окрестил „белым большевизмом“. Даже на Юге объединение различных очагов Белого Движения происходило трудно и болезненно. А на огромных пространствах Востока полного слияния таких очагов так и не произошло. Находили компромиссы и объединялись силы хоть и разнородные, но патриотические. Однако обширные области остались под властью самостийных местных вожаков. Ничего общего с белой идеей спасения России атаманщина не имела, ограничиваясь узкими областническими и личными интересами, будучи порождением того же революционного безвластия и распада – но с другой, антибольшевистской стороны. Самым ярким ее представителем стал Георгий Семенов, 28-летний самозваный атаман Забайкальского Казачьего войска. Его претензии на атаманство основывались лишь на том, что в 1917-м Временное правительство направило его в Забайкалье для формирования ударных казачьих и бурят-монгольских частей. Разбив летом 1918-го красногвардейские отряды Лазо, он сел править в Чите. „Законность“ в Забайкалье определялась только его желаниями и произволом его войск, набранных из казаков, бурят, баргутов и китайских хунхузов. Власти над собой не признавал никакой, став единоличным хозяином территории, включающей нынешнюю Бурятию, Читинскую область и часть Амурской. Впрочем, правление было не совсем единоличным. Большое влияние на Семенова имела его любовница, прогремевшая на всю Сибирь Машка Шарабан неизвестного происхождения. И японцы. Они финансировали Семенова, снабжали его немногочисленную армию, поддерживали военной силой. Для них такой ставленник на Дальнем Востоке, находившийся в полной зависимости, был выгоднее патриота Колчака, пекущегося об интересах сильной, единой России – их давней соперницы в этом регионе. В результате на Транссибирской магистрали образовалась „читинская пробка“. Семеновцы „досматривали“ поезда, порой, с грабежами. Грузы, следующие из Владивостока в Омск, Семенов пропускал или присваивал по своему усмотрению. Чуть не дошло до открытого столкновения – разбойничьи действия атамана, непризнание им верховной власти Колчак расценил как измену и готов был подавить ее войсками. Но японцы защитили своего протеже, выставив части у Верхнеудинска (Улан-Удэ). Затевать войну с Японией Колчаку было, понятно, не с руки. Вмешались союзники. США, Англия, Франция надавили на Японию, Япония – на Семенова. При международном посредничестве кое-как договорились миром. Семенов признал общероссийскую власть и подчинился ей, а ему простили прошлые грехи и назначили командовать Среднесибирским корпусом, состоящим из его войск, которыми он и раньше командовал».
IX
Работая на мельнице, Ефим часто вспоминал брата. Как бы он теперь воспринял все вокруг происходящее? Ефим ловил себя на мысли, и от нее на душе становилось еще горестней, что Степана больше нет. Ушел Степан из этой непутевой для державы жизни. Ефим надеялся, что со временем станет легче, но легче не становилось, скорее, наоборот. Засыпав очередной мешок зерна в мельничий ковш, Ефим делал перекур и снова вспоминал брата. А потом вдруг вспомнился и шурин: как тот объявился после революции в селе…
Долго размышляли Ефим с Зинаидой над мудреными словами. Что за долг такой гражданский? Пойди, пойми. А мать-старуха повеселела и пошла на поправку. Хоть и обратно покинул сынок отчий дом, но, главное, жив-здоров. Не съела его проклятая каторга. Где он теперь? Какими путями-дорогами мотает шурина его гражданский долг?
Для Елизаветы любимое место в печаль и радость – у мельницы. Вспоминалось, как Степан впервые заговорил о том, что мечтает, пока есть силы и здоровье, поставить водяную мельницу на протоке у излучины реки. С этой целью съездил к Комогорцеву, владельцу мельницы, что досталась тому по наследству. Не один десяток лет исправно служит людям. Проторены дороги с окрестных сел. В казачьей станице тоже имелась мельница, но до нее около двадцати верст. В поселке же казачьем мельницы нет. Казаки пользуются услугами того же Комогорцева.
Обычно мельницу возводили за два сезона, но Степан сумел справиться за один. Помогли посельщики, не считая брата Ефима. Особенно Беломестновы, всей семьей. Девчонки носили из леса мох и помогали конопатить пазы между бревен в новой постройке. Даже Иннокентий Золотухин принял посильное участие.
– А вы думали, я только по корчагам мастак? – взметнул обиженно брови Иннокентий, когда кто-то при его появлении на протоке присвистнул.
– Шуткуют они, – засмеялся Ефим.
– Шуткуют, – ворчливо отозвался тот. – Горазды однако человека подкалывать.
– Принимай-ка доску, Иннокентий! – Степан направлял тяжелую плаху через верх простенка.
– Давай ее, родимую! – Иннокентий с готовностью вытянул руки вверх, ощущая занозистую шершавость деревянной плахи.
«Однако, гармонику ловчее обнимать», – пронеслось в мозгу.
– Ну, протягивай дальше, на себя! – торопил Степан.
– А ты ладом толкай!
– Давай!
– Ага!!
Дружно, каждый по-своему, чем-то помогал упорному Степану в сооружении меленки, как многие называли на селе мельницу, и дело двигалось скоро и легко.
«Дело спорится, когда сообща на него налечь», – говаривал мудрый Прохор Иванович, который тоже в свободное от станционной службы время приходил на стройку. Подставлял плечо под бревно, укладывая его в заготовленный тесный паз, как на лежанку. Через Прохора Ивановича удалось загодя выковать в деповской кузне нужные для мельничного механизма детали.
…Присев на приступок у входа в мельницу, вспоминала Елизавета, словно перелистывая страницы ушедших дней – все, что осталось от той спокойной, ничего худого не предвещавшей мирной поры. Степан не успел построить мельничный двор с просторным крытым сараем или навесом для возов и лошадей помольцев.
Вспомнился Комогорцев, что приезжал в их село по случаю запуска мельницы Наставлял, сидя за обеденным столом, Степана: – Мельник должен отличаться остротой всех пяти чувств. Глаза, нос и язык должны помочь ему определить, насколько хорошо зерно, слух и осязание – оценить, как работает мельница. Кроме того, у мельника должны быть золотые руки, чтобы при необходимости починить поломку, и легкий характер, чтобы хорошо ладить с клиентами. Не стоит забывать, что на мельнице постоянно полно народа и там можно услышать самые последние новости или сплетни.
Самая горячая пора – осенью тогда жернова работают днем и ночью. В покосную пору, когда смолота последняя мука, мельница отдыхает.
Отсюда, с протоки, что бурлит и пенится после дождей, набираясь в достатке в запруду, возведенную на случай безводья, виден краешек кладбища, что на взгорке за березовым колком. Оттуда, где могилка, наблюдает Степан, что происходит окрест. И в первую очередь, как крутится в неторопливости бега водной стихии мельничный барабан, заполняется ларь еще теплой свежей мукой…
* * *
С молодых лет наученный отцом складывать копейка к копейке, наживал Федот Евлампиевич Баженов свое состояние, укрепляя хозяйство. Имел по молодости и семью. Жил себе тихо на отшибе, устроив подобие хутора или заимки. Держал, конечно, и работников. Дети умерли от малярии в раннем возрасте, а потом ушла в мир иной и жена.
«Не дожила, сердечная, до смутных дней, не увидела людского раздрая, который принесла революция, – размышлял, слегка успокаиваясь за покойную жену, Федот Евлампиевич. – А как бы теперь поглядел на все это папаня? Что бы сказал? В чем подсказал? Куда и с кем идти теперь, кого держаться? К чьим словам прислушиваться и брать их в толк при нынешней-то смене власти?»
